Автобиография /для Пен-клуба/

Фальков Борис Викторович. Родился в Москве 1946, 8 декабря. Родители – студенты мединститута. Жизненное пространство семьи – отгороженный занавеской угол комнаты в общежитии. Мать подкармливала отца и его приятелей манной кашей, сваренной на излишках своего молока. Отец ел спокойно, приятели иногда блевали, узнав правду. Но очухавшись, ели опять. Дармовой корм на улице не валяется, а если б и да, так что ж? Это не причина отказываться от манны, в сущности, небесной.

Мать, в девичестве Любовь Александровна Попова, родилась в Иркутске, 1923. Мать Любы, Александра Александровна Ожигова, до начала двадцатых годов жила в старoобрядческом скиту. Однажды Шурочка вышла к воротам скита на стук, и обнаружила там партизанский отряд – не установлено, какого цвета – под началом молодца Попова. Вынеся молодцу воды, Шурочка вскочила к нему в седло и исчезла из скита. Через пару лет сам партизан исчез из её, а может быть – и вообще из жизни. Оставив в память о себе только Любу. Шурочка вступила в правильную партию, служила в Иркутске и на золотых приисках культработником, ставила пьесы в самодеятельных театрах... Пока не вышла замуж за экспедитора. Но экспедитор Василий Автономович имеет к её дочери Любе лишь косвенное отношение.

Любовь Александровна выросла при этих театрах, она и сама участвовала в спектаклях, прекрасно пела под гитару: романсы и такое прочее... В сороковом году она поехала в Москву, поступать в театр оперетты. Но для начала устроилась в него гардеробщицей, а тут и война. И Любовь Александровна пошла в мединститут, так было нужней. Там и встретилась через три года с вернувшимся из госпиталей будущим отцом её сына. После окончания института работала в медздраве, потом невропатологом и позже – психиатром. Она умерла от рака в 1995.

Будущий же отец, Виктор Абрамович Фальков, родился в городе Запорожье (Александровск), 1922. Его дед Илья был коммерсантом, держал метизную лавочку в Орехове. Старший сын коммерсанта, Борис Ильич Фальков, участвовал в отрядах самообороны от погромов, и, кажется, пристрелил какого-то мясника. После чего сбежал в Бельгию, а затем и в Америку. В 1937 году оттуда в СССР вернулась его жена с дочерью, но без него самого. Она сообщила, что «Боря совсем сошёл с ума». Не обязательно дело касалось сумасшедшего дома, реплика могла означать, к примеру, что Борис Ильич стал носить зелёные галстуки с красными носками. Но что же это значит реально, выяснить было нельзя. А теперь уж и поздно: не у кого.

Средний сын коммерсанта, будущий отец Виктора Абрамовича – Абрам Ильич, готовился стать раввином. Но тут вдруг революция, уничтожение ограничений, и он подался в Петроград, в университет. Вместо университета ему пришлось просидеть у приятеля дома шесть месяцев, не высовывая носу на улицу, а потом и бежать обратно на юг, спасаясь от мобилизации Керенского. В Крыму он кончил университет математиком и врачом. Женился на киевлянке, пианистке-консерваторке Басе Моисеевне Заверухе. И приехал с ней в Александровск. Там он всю жизнь проработал детским врачом, за исключением периода эвакуации на Кавказ и в Омск, где служил начальником госпиталя. Он был хороший врач, хотя любил математику, а медицину – нет. Орущие дети, которых нельзя было усмирить ничем, смолкали при одном его прикосновении. Он был активным участником движения эсперантистов, но аресты обошли его. После смерти Баси он затворился в своей комнате и написал на эсперанто роман о Докторе Заменгофе. Хотел перевести его на древнееврейский, который хорошо знал. Роман опубликован в журнале «Nuntempa Bulgaria» в конце 60-х – начале 70-х. Гонорар – шерстяная рубашка, не для себя выпросил, для внука. Умер Абрам Ильич в 1975 от отёка лёгких, во время работы над русско-эсперантистским идиоматическим словарём, который он делал один.

Его жена Бася прожила жизнь в доме. Только в самые трудные времена подрабатывала уроками музыки, или пишбарышней. Дом и дети – а потом внук – были вся её жизнь. Музыкальная тоже, все её концерты были домашними, и репертуар вполне соответствовал такой интимной форме музицирования: Мендельсон, Шуберт... И это всё. Но это были остатки той жизни, которая навсегда осталась в семнадцатом году, в потерянном доме её отца – кажется, рядом с домом Шварцмана (Шестова) – у которого были мельницы в Фастове и, возможно, доходные дома в Варшаве. За остатки той жизни она цеплялась до самой своей смерти от рака в 1954. Их она пыталась внушить детям, Вите и Юре, а потом и внуку Боре. Это удавалось не всегда, чтоб не сказать: никогда.

Старший сын Баси и Абрама, Виктор Абрамович Фальков – будущий отец Бориса Викторовича – был знаменитостью в своей школе. Когда после школы он уехал учиться в Москву и блестяще поступил в мединститут, эта довольно обычная акция представилась всем чем-то большим, чем просто отъезд: победным посольством в высшую сферу бытия. Но на деле отъезд из Запорожья стал вариантом эмиграции с неизбежным, в той или иной форме, возвращением. Как видно, эта штука – неотъемлемое свойство рода, её переживали все поколения семьи. На втором курсе Виктор Абрамович пошёл на фронт добровольцем, отказавшись от брони. И уже через два месяца начались его почти трёхлетние скитания по госпиталям. Он потерял ногу, вытаскивая из нейтральной полосы мёртвого приятеля, который через двадцать лет оказался живым. Скитания изменили его. В его жизненном опыте не было ничего похожего на опыт родителей, мягко уклонявшихся от всяких перемен. Постоянное преодоление болей воспитало в нём слепую привычку к проявлению воли, к постоянному волевому усилию. Воля к сражению: таковы стали его отношения с жизнью. Он смотрел на неё через прицел, направленный на всё – и никуда. Он стал сам нацеленной ни на что конкретное волей, работающей большей частью лишь на художественно-бесцельное проявление его характера. Даже победа над привычкой к морфию была таким проявлением: не для выздоровления это делалось, для приложения воли к особо трудному предмету. Он и проделал это без посторонней помощи, одним лишь усилием одинокой воли, такой вот художественный акт сотворения из ничего. Между тем его природные художественные способности были склонностью к рисованию.

Вернувшись в институт, он закончил его в два счёта и снова блестяще. А женившись на Любе Поповой – уехал с ней по распределению в Бердянск, потом в Запорожье, на первый взгляд – назад в семью... Но только на первый взгляд: на деле он вовсе не вернулся, а прибыл на новое место. Всё старое стало ему чужим, и он приложил к нему волю, не воспоминания: сразился и с ним, стал по-новому его обживать. Он и поселился не в той, старой части города, хотя именно там и находилась его служба. Он стал судебно-медицинским экспертом, всё то же усилие воли сделало его одним из лучших в стране. Но он отказывался от должности в Москве после того, как его со всеми отличными оценками и хорошим отношением к нему старых профессоров провалили там на поступлении в аспирантуру. И правильно, согласно столь любимой им логике, в начале 50-х ему следовало бы заботиться не об отличных оценках, а о хорошем отчестве.

Сын Любы и Виктора Фальковых, родившийся в 1946 и вскормленный в студенческом общежитии манной небесной, был назван, по-видимому – дедушкой Абрамом Ильичом, в честь «сошедшего в Америке с ума» брата Бориса Ильича. До школы Борис нового поколения – Викторович – жил в старой части города, в доме дедушки и бабушки, в тех руинах прошлого, которые так мягко отстаивали они. Бабушка быстро обнаружила во внуке способности к музыке, возможно – из ряда вон. Во всяком случае, репутация известного всему городу Моцарта помогала Борису Викторовичу лет до шестнадцати: всё сходило с рук. Занятия с бабушкой у пианино не сложились, упрямство Бори она не преодолела и сдала его своей подруге – учительнице музыкальной школы. Та тоже не преодолела, но, в отличие от бабушки, тогда не умерла. По меньшей мере – умерла не тогда. В 1954 у Бориса Викторовича появилась сестра Ольга Викторовна. Это имя выбрал ей он.

После музыкальной школы, в 1960, Борис Викторович перешёл в Запорожское музыкальное училище, для чего потребовалось специальное разрешение киевского министерства, поскольку Моцарту не хватало до положенных 14 лет полугода, он слишком рано начал. Но спецразрешение было дано, и Борис Викторович проучился в этом училище три года, и только на третьем курсе сбежал в училище Московское, при консерватории. Его он и закончил, и поступил в саму консерваторию при этом училище. Тогда же начал систематически писать стихи. Первое стихотворение было написано двумя годами раньше, по заказу приятеля, Валерия Крюкова. Приятель сочинил мелодию, и собирался использовать её в целях соблазнения девушки, но хотел бы приложить к мелодии соответствующий текст. Что и было проделано с помощью Бориса Викторовича.

В Московской консерватории он проучился недолго: чуть больше полугода. В бессознательном от выпивки состоянии погиб его товарищ, композитор и поэт Юрий Чернушевич, который был отчислен из консерватории «в связи со смертью» , так стояло в приказе. Отчислен был и Борис Викторович, за «аморальное поведение» . Это логично, его товарищ погиб на соседней кровати.
В том же 1966 он снова поступил в консерваторию, теперь в Ленинграде. Начал играть свои первые концерты: Ленинград, Запорожье, Эстония... И продолжал писать стихи, но теперь уже и публично читать их, и что-то само собой уехало в Самиздат. Были и первые попытки писать прозу, неудачные. В Ленинграде он проучился подольше, три года. Отчислен был за «антиобщественное поведение», такая формулировка означала волчий билет. И это было логично, ведь на этот раз его судила кафедра марксизма в полном составе, предъявив восемь пунктов обвинения, которые, в основном, сводились к одному: к обвинению в пропаганде чуждого образа мыслей. Кафедра осудила Бориса Викторовича успешно, потому что он доказательно опроверг все пункты обвинения. Доказательства строились на отсутствии всякого образа мыслей по меньшей мере у одной из сторон конфликта.

Два года армии, 1969-1971, Первомайск, Николаевская область. Первый год: грязная посуда, лопата, кайло, и как подарок – караульная служба, но редко. Второй год: оркестр, пришлось в одну неделю выучиться играть на теноре. После армии – работа в Запорожском пединституте и одновременно заочное окончание консерватории, Петрозаводского отделения Ленинградской. Женитьба в Запорожье, на Виктории Владимировне Браганец, ученице отца, в добавку к своей основной службе преподававшего анатомию. К тому времени она уже отучилась и служила зубным врачом. В 1975 родился сын Кирилл.

Дальше – аспирантура Киевской консерватории, 1975-1977. Концерты, записи на радио. Получение должности старшего преподавателя в Донецкой консерватории, переезд в Донецк. Пластинка, вышедшая в 1978, сделанная «Мелодией». В том же году написан первый роман «Миротворцы» . Полтора года работы в Донецке – и в 1979 подача заявления на выезд из СССР. Затем больше восьми лет сидения в отказе, таким на этот раз было начало эмиграции, чего в своё время удалось избежать тёзке Борису Ильичу, не избежавшему, правда, «сошествия с ума» . Но ведь оно также обошлось без потери ноги, как обошлось Виктору Абрамовичу. Время тоже страдало парадонтозом, наследственной болезнью Фальковых, теряло зубы. Теперь вместо прежней золотой монеты за эмиграцию расплачивались медной мелочью: увольнением со службы, угрозой ненадолго присесть за паразитический образ жизни... Заработки и впрямь были случайны: частные ученики, редкие концерты в других городах, иногда записи на радио в Киеве. Основное занятие – проза: романы «Щелкунчики» 1980 г., «Доктор Миссионжник, ухогорлонос» 1982 г. (гигантская, разошедшаяся по другим книга), «Моцарт из Карелии» и «Трувер» 1983 г., «Зеркало для Ба» 1985 г., и многое другое.

В 1986 куплен дом за 400 р. в Полтавской области, на реке Псёл, брошенный в следующем же году при отъезде на Запад. Живущий и сейчас там домохранитель до сих пор признаёт дом собственностью уехавших хозяев. (Так ли это? Кто знает...) Возможно, придавший роду Фальковых неотъемлемое свойство – устойчивый и неизбежный вариант эмиграции с одной из разновидностей возвращения, не собирается делать исключение ни для какого поколения семьи. Возможно, с его точки зрения это более чем логично. В доме у Псла начат «Горацио» , законченный уже в Германии, только в 1993.

Продолжилась эмиграция в 1987, в апреле: первого мая – Вена. Через три недели Мюнхен, просьба о политическом убежище. Первые публикации зимой того же года: «Грани» и «Стрелец», начало работы на радио «Свобода» фриленсером, концерты. Договор с «Посевом» на «Моцарта из Карелии» отдельной книгой. Договор разорван через год, после провокационного требования директора издательства удалить из книги вдруг ставшие «оскорбительными для народа» места. Книга уже была в машине, сам директор уже пытался торговать лицензиями на Франкфуртской ярмарке. Договор переняло издательство ГПА в Мюнхене и выпустило книгу в 1989. Первая книга на немецком – «Щелкунчики», издательство ЛИСТ, 1991. Дальше «Трувер» и «Миротворцы», 1992-1993 ГПА и ЛИСТ. Журнальные публикации, третье издание «Глубинки» книжечкой: на эстонском... 1993 – «Десант на Крит» в Москве дважды, в журнале Знамя и книге избранного: проза, театр.
В 1994 г. избрание членом западногерманского центра ПЕН-Клуба.

Протокол:

Отщипывал себе кусочек кожи на запястьи – с мясцом? – показывал ребятам, что не испытываю боли. Испытывал, но абстрагировал её так, что... и не испытывал.
Зато испытывал – и испытываю по сей день – отвращение при прикосновении пальцев к клавишам рояля. Прикосновение отзывалось в желчном пузыре и разбегалось по всей коже отвратительной дрожью.
Может, быть основой для следующего происшествия и послужило это первичное ощущение... На втором курсе училища, чтобы отстала Грета – учительница по фоно – отрезал себе кончик пальца бритвочкой. Для чего-то вышел на лестницу нашего подъезда, отрезал первый раз, выжал кровь, показалось маловато. Резал второй раз. Дождался, чтобы подсохло, замотал бинтом. Грета, вот интуиция, сразу сказала: покажи. Я размотал. Зрелище скверное. Я: бежал по лестнице, на перилах щепка, поранил. Но она – вот, вот интуиция! – не раздумывая: это ты нарочно, сам.

Попробуем перечислить фабулы основного душевного сюжета: летал с дерева в возрасте трёхлетнем, подробностей не помню, но до сих пор шрам на ягодице. Мой дядя Юра, кажется, приложил руку к тому, что высота стала моим наркотиком: он крутил мною вокруг себя и над собой, как гимнаст, и делал из меня гуттаперчевого мальчика. Мальчишкой я жил на деревьях. Падение с уровня четвёртого этажа. Чудом обошлось синяками. В секции по гимнастике рисковал такого рода прыжками, что получил от тренера затрещину. Лазал по скалам, где, как после я узнал, тренировались альпинисты со всем своим снаряжением. Опять затрещина: альпинист Юра, узнав про мои подвиги, поступил подобно тренеру. Интересно, что я использовал технику, вошедшую в обиход значительно позже: кончики пальцев. Ощущение, кстати, противоположное рояльному. Падение с «горки», перелом обеих кистей. Ежедневные спрыгивания из окна третьего этажа в школе. Эйфория? Нет, но её род: успокоение. Сопровождалось нарастающими по длительности и интенсивности периодами депрессии. Надо сказать, и в них я холил приятное: отделение от мира.

Маниакально-депрессивный психоз входил в зрелость вместе со мной. Пятнадцать-семнадцать лет: в позитивной фазе – ходил по перилам Днепрогэса, балкон на восьмом этаже и т.д. В негативной фазе – оцепенение, физическое и душевное. И к пятнадцати сила его была такова, что я терял сознание – буквально: то есть, обнаруживал себя в новом месте и с уже проделанными бессознательно какими-нибудь операциями. Скажем, выученными страницами музыкального текста, или поджаренной яичницей. Так до падения в Таллине, последствия – трещина в пятом поясничном позвонке: после него появился страх высоты, и вообще многое отшибло.
Это падение и сложившийся к тому времени алкоголизм остановили развитие болезни. Клин клином. Хотя и прежде я пытался с нею бороться: сдерживанием эйфорических состояний намеревался сузить вилку раскачивания. Для этого, например, заставлял себя ходить медленно и говорить без выраженных эмоций. Алкоголизм, кстати, тоже потребовал от меня вложений: первые два года организм не принимал спиртного. И только благодаря усилиям воли, и помощи друзей, я преодолел естественное отвращение. Ну, а там оно покатилось само собой...

Самоубийство и я:
... вернёмся сначала к лазанию-падению. Мне лет двенадцать. И у меня уже есть традиция во время купания смазывать борта ванны мылом и ходить по ним. Потом с удовлетворением погружаться в воду. Длилось это, вероятно, годами, а кончилось тем, что я соскользнул и, падая в ванну, ударился подбородком о борт. Мать услыхала жуткий удар и потребовала открыть дверь. Я же, устраиваясь в ванне, в тёплой воде, старался успокоиться и ждал, пока пройдёт шок – был маленько оглушён, но боли не было. Отвечал матери, что всё в порядке. Она же всё требовала открыть. И я вылез из ванны, и открыл... И только тогда, уже вместе с матерью, увидел, что ванна наполнена кровью. Точнее, смешавшись с водой, кровь окрасила всю её, и выглядело это устрашающе: вроде вся она истекла из меня. Нервы у матери были железны, в обморок она не хлопнулась – хотя вполне можно было, а потащила в поликлинику, где меня заштопали: рваная рана на подбородке, шрам есть и сегодня.
То падение не остановило всего процесса, лишь исключило из него собственно ванну.

Вопрос – с чем же я имел дело, когда ходил по борту ванны, по краю пропасти... С собой? Да, но был там и кто-то другой. Но кто же?  ↑