Эдуард Левицкий / 25 августа 2009 г. Москва 

ИСТОРИЯ ОДНОЙ КОРОТКОЙ ПЕРЕПИСКИ

Сегодня, на фоне смерти писателя, многое видится иначе: в который раз перечитывая его письмо, я осознаю, что оно адресовано отнюдь не только мне. Это письмо – своеобразный ключ к миру произведений Бориса Фалькова, и я с легкостью вручаю его тем счастливцам, которым еще предстоит открыть этот удивительный мир.
Смотрю на корешки всех его одиннадцати книг в своем книжном шкафу и поражаюсь тому, насколько они разные. И по формату и - главное - по сути. Фальков необычайно разноОбразный писатель. Второго такого не знаю. (Впрочем, на ум приходит только Гоголь). С нетерпеньем жду выхода в свет, по-видимому, главной книги Бориса Фалькова «Доктор Миссионжник» (Шестикнижие).

Я не имел возможности общаться с ним непосредственно, не мог пожать ему руку. Мне всегда хотелось выпить с ним пива и поговорить о литературе, о жизни. Я знал его через наших общих друзей - Володю Устинова, Толю Ольшанского и Игоря Шелехова. Последний просто боготворил Бориса, перепечатывал(!) его книги на машинке, и до конца своих дней ждал его возвращения в дом, который Боря незадолго до своей эмиграции приобрел в селе Веприк (Здоймы), что в Полтавской области, недалеко от гоголевской Диканьки. Володя был ему близким по духу другом. Толя готовил к печати все его книги. Я же был и остаюсь просто благодарным читателем и слушателем его уникальных музыкальных и литературных записей.
Возвращаясь к письму, хочу добавить: несмотря на мою радость от его ответа и желание продолжить диалог, я все же решился прервать нашу переписку. Сознавая, насколько писатель после тяжелейшей операции дорожит временем, отпущенным ему Богом, я счел не вправе более докучать ему. И вот, пользуясь случаем, оправдываюсь год спустя: «Дорогой Борис Викторович! На слово «дорогой» - кстати, любимое мною – я не отважился в том своем письме, а вот слово «уважаемый» влезло в самый последний момент, о чем я искренне сожалею. Но разве сейчас это имеет какое-то значение? Если что-то и примиряет меня с мыслью о том, что Вы ушли, так это надежда на уже состоявшуюся встречу с Володей, с Игорем, со всеми, кого Вы увековечили в своих книгах. Должно быть, они приготовили Вам хороший прием…»

А сейчас, собственно, два письма. И сначала письмо Б.Ф.

Дорогой Эдуард!
Я много слыхал о Вас от наших общих друзей, но вот впервые услышал (увидел) Ваш голос. Спасибо за Ваше милое письмо и вообще всё участие во мне. «Милое» без иронии, это словечко – высшая Скрябинская похвала. Вы многое верно подметили, и в особенности – что касается «читателя». В него я никогда не верил, первое интервью на Западе крутилось вокруг именно этой темы: на подобный вопрос я ответил тогда владетелю журнала, что никакого такого «читателя» не знаю. Знаю конкретно... называл имена не без того, чтобы протоптать им тропинку в печать. Например, Володю Устинова. Что и обернулось потом его первой публикацией именно в этом журнале. Отношению тому я не изменил и до сих пор. Что до 1000 экз. – то и на такой вопрос приходилось отвечать: как же так, если читателей нет, то зачем? Для чего ж не только писать, но и печатать? На этот выстрел дуплетом один ответ: пишу я не для читателя, не для себя даже, но для книги самой. У меня с нею короткие отношения, и только. Значит, я обязан довести её до «твёрдого состояния», до обложки. В это трудно поверить, но вот такой уж у меня «вещизм», нет яичка без скорлупки. Даже яйцеклетка – и та её имеет. То ли от природы он, то ли выработанный за 20 лет писания в стол (тоже ведь очень твёрдая обложка). И написано туда было по самым скромным подсчётам – больше дюжины томов. У идеологии «вещизма» есть и практическая сторона: только после издания обнаруживается отсутствие мелочей, в которых книга нуждалась, а автор не видел этого. Мои книжки на полке полны закладками со вставками, но... понятно, о чём я. Ведь даже самый искушённый глаз, читая рукопись, пусть и компьютерную, совсем не так видит её, как книгу. У меня этот дефект не слишком развит, но тоже есть, а само наличие его установлено даже у самых мне близких... почитателей. Очень просто, без изысканий: они сами высказывали отношение к той же вещи, после чтения рукописи – одно, после книги – совсем иное, иногда – противоположное! Нынешний московский Главкритик, полагая – что он остроумен, задавал нашему «братству» вопрос: если бы вы оказались на необитаемом острове, писали бы вы там книги? На что я ответил: ваш словесный поезд давно ушёл, я это делал всю жизнь.

Кстати, у больших моих вещей и прежде ведь не было читателя, кроме тех, кто их у себя хранил с риском, поелику дома я их не держал из-за постоянной угрозы обыска. Само писание выглядело, как работа в секретном «почтовом ящике»: ежедневно я относил дозу в спецхран, и валял дальше, не имея под рукой уже написанного. Равно тому, как если бы Робинзон Крузо закапывал свои записки поглубже в землю, на случай явления на остров Главкритика с граблями! Это касается и «Моцарта», и «Трувера» и всего прочего из тех лет. (Тех лет – это заодно и комментарий к «навязчивой теме КГБ» - Миротворцы написаны 78 (почему бы не глянуть, что предсказано там), Щелкунчики 80, Моцарт 82, Трувер 83 (глядя в «андроповский год» из окна одного идеолога абхазского национализма на никому не известную «репетицию революции» в Сухуми). Почти никто о том «почтовом ящике» не знает (моя ВОХРА, поди, вся уж повымирала), да и не поверит, если рассказать: как же можно писать 200, 300 и более стр., не имея возможности соотнести с уже написанным? А вот так, отвечаю обычно на аналогичный вопрос, почему я не имею связи с Интернетом, как я. Угроза обыска не была придумана мною, не говоря уж об откровенной блокаде телефона - меня и самого однажды чуть не уволокли прямо из постели, причём патрульный капитан ворвался в спальню с пистолетом наготове. Не зная, к кому именно его послали по наводке гебушки, думал – на малину, ждал вооружённого сопротивления. Я-то потом посмеялся, да рассказал пару раз для смеху, как анекдот, а слухи по «подполью» распространяются очень быстро, и уже через неделю мне звонили из Питера, обеспокоенные тем, что Голос Америки (кажется) передал о моём аресте и заключении! Я их успокоил самим фактом озвучивания ответа моим голосом. Но напрашивается вопрос, вроде бы: отчего же действительно меня не залобали подальше? Ответа тогда не находилось, кроме как Воли Божией, и только по выезду я узнал от американцев, тогда – оккупантов Баварии, что находился в списке 100, который Рэйган отправил Брежневу с требованием не трогать, а отпустить восвояси! Ни сном, ни духом я, ей-Богу, но вот как работают слухи, Воле Божией служат даже президенты сверхдержав!

К тому же, как это у них обычно делается, я познал заранее, до перехода к писанию крупных вещей: в первый раз на своей шкуре – когда меня вычищали из Питерской Консерватории, причиной, нет – поводом послужил всего лишь реферат по эстетике. Разговор, кстати, состоялся с гебушкой и марксистами такой, как в Щелкунчиках. Кажется, Вы недооценили их документализм: как действительности, так и лейтмотивов совокупной литературы Питера от начала 19 века. Кроме того, это всего лишь одна часть из шести моего самого крупного сочинения, о нём после, если разгонюсь... А в 70-х таскали прямо в гебушку на беседы по литературному поводу... вышедших, якобы, в Париже моих стихотворений!.. Там и произошло знакомство с представителем новой литературной волны, описанное в НП, и теми же словами: меня зовут Александр Сергеич, Пушкина знаете? Этот АС, кот учёный дуболомного режима, рассказал мне о цепных звеньях много больше, чем его тёзка. Я узнал потом, кто донёс, и зачем, а тогда поблагодарил АС за приятные мне сведения, так как до сих пор я, неуч, о том понятия не имел.

Ведь я никогда не гнался за тем, чтоб таковое понятие составить, не пытался опубликоваться в каком-нибудь журнале, братской могиле, не посылал козырным тузам на экспертизу, и только перед самым отъездом – показал Каверину. Но это пассивная защита. Тогда же я и активно противился публикации в Самиздате, не из страха, просто не хотелось на общую помойку. Несмотря на настойчивые уговоры (того же, известного Вам теперь по Перспективам ККК – он же, между прочим, и ППП). А когда он отъезжал в Америку, где впоследствии выпустил под 10 громадных томов таких же непечатных, как я, то особо настойчиво предлагал забрать с собой мои рукописи. Признаюсь, у меня защекотало, но я ответил, что сжёг всё! Так он и открыл потом свой первый том заметкой о «неуловимых», начав с меня. Но мы дружили и потом, уловились обоюдно... Думаю, в интернете Вы сможете его найти под грифом: КККusminski (или -zmynsky, попробуйте и смешанные варианты). Не знаю точно, жив ли он ещё, так как я с Интернетом не связан, и не желаю. Это то же самое, что опять попасть в Сайгонскую кулинарию, только более навязчивую. А сам Костя даже съездил было на родину после падения занавеса, и вернулся из Питера в Нью-Йорк самолётом влёжку не пьяным в зюзю – но от удара ножом. Не знаю, может, выплыли какие-то счёты ещё из тех самых 70-х. Он – почти забытая, не считать ежели помоев, вылитых на него за эти годы, фигура тех лет, эдакий неофутурист. Мой Брен – помесь ККК и ППП. Мне по сегодня приходится для реабилитации рассказывать презирающим его, за измарание им говном Чести Писателя, старшим мудрым коллегам, что Костя не такой уж хулиган, каким его этим говном малюют! Он ведь совершил – не боюсь этого слова – нечто такое, на что далеко не каждый способен: наступил на горло собственной песне, как-никак он был заметный поэт тех лет, мэтр даже! секретарш имел!.. в обоих смыслах... а всю жизнь собирал в архив обрывки сочинений непечатных покойников, утонувших без единого публичного писка в Лете. И издал, не себя по существу, а их.

В Перспективах почти все герои – либо с подлинными именами, либо подлинные прототипы получили имена обновлённые. Вы правы, эту книгу можно бы писать бесконечно, что я и делаю сейчас, в следующем издании (только б оно было, тьфу-тьфу), будет двухтомник. Ничего иного не могу поделать, «оно само, автопилот». С одной оговоркой: бесконечность всё же ограничена 9 Кругами Данте, а я – такой же педант. «Самоповторы» ведь не только неизбежны по причинам, которые Вы указали, но и чисто технически: лейтмотив – и есть повтор, без повтора нет лейтмотива. Я ещё как-то их варьирую, а установленная система лейтмотивов вариаций не предусматривает вообще. «Улисс» и «Одессея» не просто сродни, но это такой же лейтмотив из ещё сотни, ясно выписанный терминами греческой эстетики. (Кстати, такой способ создания крупного сочинения мне, как музыканту, представлялся неизбежным с самого начала писания прозы. И пока я этого себе не уяснил, все попытки начать её писать кончались неудачей, добрых 10 лет. «Миротворцы», мой первый удавшийся роман, именно таковы. Весь подтекст там – птичий базар, и это подчёркнуто всеми возможными метафорами. Базар этот пришёлся точно на ту границу, которую я перешёл от стихов к прозе. Именно перешёл: писал стихи уже только по случаю, и в актуальную прозу.) Но Вы неправы в отношении «графоманства и онанизма», это обиходные ругательные словечки, а ведь без графомании – просто нельзя ничего написать, даже письма, даже доноса! Не говоря уж о том, что рукой онаниста двигает всё же воображение, точно так же, как и в парном половом акте. Спиноза так и говорил: любовь – это приятная щекотка, сопровождаемая идеей внешней причины. Об этом есть пассаж в новом варианте ПН, так что не распространяюсь. Как и об «удовольствии» писать, оно ведь состоит из тягостного тягла, которому я просто подчиняюсь, и редких вспышек счастья... от чего? От него же, от которого ломит холку. Но Тот, кто ломит – оказывается совсем рядом. Не как Пушкинский «сукин сын», простите – но для меня как Сын Божий. Так же Вы оказались неправы в отношении «нет сюжета», просто проглядели этот «конструкт»: он - по всем медстатьям сверенная белая горячка, делириум тременс.

Примечание к пресловутой «бесконечности»: она куда представительней, чем даже и вам представляется. Первый вариант, сравнительно небольшую повестушку, я написал ещё в 70-х. Вместе с моим архивом – слава Богу, чудом догнавшим меня в Германии! – прибыла и она. Распределяя порядок предстоящих публикаций, я её (вместе с ещё одной самой крупной, и пожалуй - близкой мне вещью) сунул на дно сундука, опять же в архивный «почтовый ящик». Там, где вещи не предназначенные для доработки и печати. Но всё же не сжёг... Эта крупная претерпела во время переправок – а попыток было множество, знакомых каналов у меня было много – больше прочих. Пока не выяснилось, что я тоже переправляюсь, на каналы посылал доверенное лицо, сам не являлся по вышеуказанным причинам, чтобы их не засветить. И вот, эта крупная пошла каналом «православной диссиденции», и что же – переправщик Харон спросил, можно ли почитать, получил согласие и на том вроде бы всё, поехали! Но когда через год от моего кладовщика на Западе не пришло известия о её прибытии, посыльный мой зашёл к Харону прояснить её судьбу. И тот, как некогда его прапредок, если ему не платили монетку, бросил рукопись посыльному в лицо с воплем: «масонский орден не дождётся моего пособия, на, выкуси!» Посланец выкусил и вернул её мне с причитаниями, де, духовные братья они с Хароном, а оно вон как... Я его как раз и успокоил тем, что не сжёг ведь всё-таки, братишка, хотя и мог бы вполне. И процитировал попанекдот того времени о Ленине с бритвой: а мог ведь и бритвой по глазам полоснуть! Имея в виду уже глаза самого моего посланца.

Об этой крупной, которую Володя в своё время читывал, он спрашивал постоянно: почему, де, я её не довожу и не публикую. Я отвечал правду: есть чувство, когда её закончу – тут же и в путь, на тот свет. А мне, мол, только что эмигрировавшему, куда-то ещё двигаться неохота. Он согласился, что при таких условиях лучше её не трогать... Я был такого мнения давно, и потому вынул из неё Щелкунчиков для премьеры на немецком. Это уж 10 лет спустя они вышли и по-русски. А остальное упрятал, думалось, навсегда.

И вот, после операции (вы о ней слыхали, вероятно) я вдруг сопоставил её – и тогдашнюю мотивировку отказа, и понял, что она не работает уже. Ведь я уж побывал в эмиграции на тот свет, хирург меня оттуда вытащил, буквально, он сам так сформулировал... Да я и своими глазами тот свет понаблюдал, пока две недели возвращался обратно: что твой Сведенборг, все детали помню! Или мой Трувер... А стало быть – можно и взяться за доработку, что я и сделал. Вместе с нею из сундука полезли и другие штучки, я просмотрел их, и нашёл, что НП не так уж дурна, как мне представлялось прежде. Ну, а последствия Вы знаете...

Вот таким макаром описав «очередной круг», прощаюсь с Вами, и ещё раз спасибо за приветливость. Руслану – тоже. Не удивляйтесь объёму моего ответа, я знаю, что Ваше письмо далось Вам с большими усилиями, и затратой времени, чем мне – моё. Рука, пардон, набита: печатаю с той же скоростью, с какой говорю или играю на рояле. Свидетели, имеющие дело со своими секретаршами, уссыкаются. Но поступить к ним на службу, как Джойс – Беккету, больше не предлагают, после моей отработки на радио. Не потому, что я разучился писать ручкой, даже подпись еле-еле вывожу, а совсем по иной причине: достаточно на меня глянуть... подробности найдёте в ПН.

19.09.2009 БФ.
PS: простите неуклюжесть совета, но на всякий случай... если будете кому-нибудь ДРУГОМУ писать на Запад по-русски, не употребляйте обращения «уважаемый». Кое-кто может разъяриться всерьёз, в контексте: «уважаемый, вас тут не стояло». Не моя выдумка, своими ушами слыхал, как Войнович, тогда ещё наш местный житель, именно так обиделся на кого-то из Москвы. Официально ходит только «глубокоуважаемый», а ежели по-дружески – даже заочно знакомому – «дорогой».
PPS: Да вот ещё что... Не завалялась ли у Вас случайно запись с моего концерта в Челябинске, а именно – Большой Сонаты fis-moll Шумана, в 4-х частях? Мы с Ольшанским безуспешно разыскиваем её, а между тем – она существует, Володя Устинов мне её крутил у себя дома в Челябинске. Если у Вас её нет, может быть, поспрашиваете у Вашего окружения, у тех, кто мог бы её в своё время получить? Обладатель её не лишится, но получит вместо плёнки – CD. Я же буду чрезвычайно благодарен, ежели она разыщется.

***

Здравствуйте, уважаемый Борис Викторович!

Пишет Вам Эдуард Левицкий, долгое время друживший с Володей Устиновым, Игорем Шелеховым и Толей Ольшанским. Через них я заочно познакомился с Вами, музыкальными записями и Вашей литературой. Это случилось в год, когда Вы покидали страну. Прежде чем говорить о «Невских перспективах» (собственно, роман и подвиг меня на это письмо), вернусь на 20 с лишним лет назад в незабвенные Здоймы (ныне, к несчастью, разоренные), где я впервые прочел, точнее, проговорил вслух Ваш «Простой порядок». От поэзии птичьих звуков я порядком обалдел. Была еще небольшая подборка стихов, из которой «Звоночек» так полюбился, что я переложил его на песню. Так состоялось мое открытие Бориса Фалькова. Не только через тексты, но и через многочисленные рассказы, которыми я заставлял делиться тех, кто Вас знал. А дальше понеслось, что ни год - одно лучше другого: гениальная «Глубинка», «Нет повести…», другие новеллы и наконец «Моцарт…». Самый готический. Самый полифоничный. Почти совершенный. Помню свое сожаление, что роман увидел свет слишком поздно, иначе он стал бы культовым. (Уж если от «Альтиста Данилова» все сходили с ума, то Ваш «Моцарт…» точно сорвал бы крышу читателям Союза). Затем были «Трувер» - оказавшийся пророческим и «Десант на Крит», изумивший тонкостью и глубиной, редкой кинематографичностью. Я даже встречался с одним кинорежиссером (кажется В.Алениковым) на предмет экранизации. Но, увы – не срослось. Тираж этой книги я перетаскивал не один раз на своих руках с Толей. В дальнейшем по списку Устинова ходил по адресам и явкам, вручая экземпляры латыниным, немзерам, архангельским и прочим курицыным критикам. Все принимали книгу как обузу, только Маканин искренне поблагодарил. Это уже была моя инициатива, мы случайно с ним столкнулись, не помню в каких коридорах. И Зиновию Гердту я подарил книгу с надеждой, что ему понравится роль в пьесе «Урок патанатомии», а театр возьмется за постановку. К сожалению, он уже болел и вскоре скончался. А пьеса по тем временам, по-моему, была бы в кассу. Далее последовала «Елка для Ба», пожалуй, самая близкая мне вещь. Близкая по духу, атмосфере детства, хотя я родился в Тбилиси, и не было у меня такой бабки. Но особенно запало, что я воочию видел в цирке этого безрукого артиста, который стрелял и закуривал ногами. Это незабываемо. И много еще всего в этом романе щемящего «родного советского». Про язык «Елки» молчу – он великолепен. Так же как и в «Горацио»: какие там описания Здоймов! «Тарантелла» с постаревшей Джокондой на обложке просто сбила с ног. Это было нечто из ряда вон выходящее. Вспоминаю, как читая роман, физически ощущал жару и напряжение, подобное испытал в фильме Антониони «Профессия: репортер» (долгий кадр площади в сцене убийства). Роман очень трудно дался мне. И дался ли? Сомневаюсь. Он кажется неисчерпаемым. Обязательно буду его перечитывать. Роман – балет? Роман – жест? Так не писал никто. Роман как сотворение собственного мира и одновременно горькое осознание его конечности: «из ничто - в ничто». Это разговор с Создателем на равных. По прочтении неотвязная мысль: а что еще можно написать после такого романа?! Казалось, больше уже нечего сказать, там все о самом сущностном и добавить больше нечего. В беседах с Володей я все пытал его рассказать то, что он знал о «Тарантелле». Он же был рядом с Вами. Спустя несколько лет, уже после его смерти, в интернете случайно наткнулся на Ваше интересное интервью. Правда, закралось сомнение, что вряд ли это писал один Устинов. Затем появились «Миротворцы», «Щелкунчики», которые при всем их писательском блеске не произвели большого впечатления, (из-за навязчивой темы КГБ). Чудесный сборник новелл с особенно трогательным «Папир-Факсом». Но эти вещи должны были выйти, конечно же, раньше, потому как из прошлого века, а «Тарантелла» - это «гостья из будущего».

А вот из какого века «Невские перспективы»??? Роман, который «возмутил» меня и заставил сесть за это письмо. Полгода я смотрел на корешок «НП», я берег его до своего отпуска, зная, что такой вес можно взять только будучи абсолютно свободным. Но я оказался не готов к тому, что роман окажется нечитабельным. Я был ошарашен. Три недели боролся с единственным желанием прекратить эту муку. Только ли дань уважения к Вашему творчеству останавливала меня от этого шага? Не совсем, мне очень хотелось продраться к смыслу. Ради чего все затеяно? Понять пытался. Три круга, вчитываясь, я напрягался и только, выйдя на четвертый, мне показалось, что я кое-что нащупал. Однако, чтобы не длить мучения перешел, признаюсь, на беглое чтение, с остановками – не без смакования - на отдельных страницах. Кстати, нечто похожее случалось со мной и при чтении «Улисса». Ваша «ОдЕссея» в чем то сродни джойсовской. «НП» можно было бы назвать не готическим романом, а скорее, графоманским, имея в виду безудержный писательский онанизм, когда читатель уже вроде и не нужен. Что необходимо онанисту? Рука и орган (как в песне: «Тихо сам с собою я веду беседу…»). То, что Вы писали это с удовольствием, у меня сомнений не вызывает. Но… Коли издан роман в количестве 1000 экз., значит, теплится все-таки надежда найти своего читателя? Иначе, зачем все? Не этого ли читателя призываете Вы в свою «пустыню», в свои круги, которые противопоставлены всем иным «кружкам самодеятельности»?

Вообще, такое впечатление, что Вы у себя в Мюнхене находитесь в немецком окружении, по сути, в одиночестве, но при этом являетесь пленником русского языка. Поэтому Вам ничего не остается делать, как погружаться в родную языковую стихию и, разумеется, в кладовую своей уникальной памяти, хранящей все мелодии, запахи, саму фактуру той эпохи. Вы и пребываете там, как в материнской утробе. Выписывая круги в лабиринтах Петербурга, но более всего в своих внутренних лабиринтах, Вы, похоже, не находите выхода из них. Да и есть ли он – выход? Мне кажется, что этот роман Вы могли бы писать бесконечно. Это какая-то Адская (писательская) Кухня, где готовится необычайное варево, в котором перемешаны звуки, буквы, новые словообразования, анаграммы, каламбуры, ноты, переиначенные строки известных песен и стихов. Там в этом котле кипят поэты и писатели, художники, композиторы, литературные герои, исторические деятели, политики, мифические и библейские сюжеты. Чего там только нет! Нет сюжета, как такового. Привычного. Хотя нет: думаю, Вы проводите «Я» своего Брена по всем девяти кругам своего «Я». Где-то эти «Я» сливаются в одно «Я». Правда, это все равно ничего не объясняет. Неудержимая игра слов. Игра словами. Утомительно, хотя в тексте много остроумия. Понятно, что на таком пространстве не удалось избежать самоповторов.
Абсолютная свобода от авторитетов. Море иронии, сарказма по отношению ко всем и ко всему, что порой очень забавляет, но не всегда, так как есть имена, которым хотелось бы посочувствовать. Кто только не схлопотал уничижительные словесные оплеухи! Пожалуй, лишь Хлебников помилован. Соглашусь с Вами, что «НП» – «экскрементальный роман». Говна на его страницах вылито многовато. Кажется, написав его, Вы решили порвать пуповину, связывающую Вас если не с русской литературой, то, во всяком случае, со страной, которая взрастила, но которая не замечает Вас. Вы продолжаете оставаться в стороне, особняком. Но мне импонирует Ваша уверенность в своем даре, вправе говорить все, что вздумается и писать так, как хочется. А может быть, этот роман – своеобразное изгнание бесов? Не откажу себе в удовольствии процитировать: «копи усердно мести яд – повеет ветра ворох вестью, и с вестью вместе месть и я, и вместо сердца – бестия». Я откровенно запутался в Ваших «перспективах», они как горизонт – манят и отдаляются. Простите…

Сказанное всего лишь повод и попытка объясниться. На самом деле давно хотелось написать Вам. Вот и Володя с Игорем - царство им небесное - призывали меня, особенно во времена, когда я делал наш журнальчик-самопальчик «Шелест». Ничего нельзя откладывать на потом. А сейчас я просто услышал Ваш зов: «О, мои преданные Друзья, где вы? Не оставьте меня одного, подайте хотя бы голос!». Даже не смея причислять себя к оным, я и подаю свой читательский голос. Надеюсь быть услышанным. Все Ваши книги у меня есть. Я ими очень дорожу. Буду ждать следующих.

С наилучшими пожеланиями,
Ваш читатель Эдуард Левицкий
25 августа 2009 г. Москва           ↑