АВТОР О СВОИХ КНИГАХ

«ВСЕ мои книги написаны в различных жанрах и стилях, не повторяя друг друга. Выбор формы зависит от темы, места и времени действия, именно они диктуют способ изложения. Например, композиция МОЦАРТА ИЗ КАРЕЛИИ, поскольку речь идёт о музыке как магии (в ироническом ключе), построена по образцу ЛЮДУС ТОНАЛИС Пауля Хиндемита, а внутренняя ткань представляет собой систему лейтмотивов в духе Вагнера или Скрябина. Авантюрная же фабула подсказана именно ироническим отношением к происходящему в 1964, в году, пропитанном заговорщическими мотивами. Эта фабула – не совсем всерьёз, она – пародия на жанр.

Пародия, в первобытном смысле этого слова (отражение уже существующего произведения), способ, которым я охотно пользуюсь и в других книгах. ТРУВЕР, скажем, написанный по всем правилам постмодернистского романа – на самом деле пародия на него. ЩЕЛКУНЧИКИ находятся в тех же отношениях с «романом ужасов», а МИРОТВОРЦЫ – с исторической эпопеей: они – пародия на ВОЙНУ И МИР Толстого. ЗЕРКАЛО ДЛЯ БА, при всей своей глубокомысленности, отталкивается от наивного «семейного романа», и так далее... Больше того, если присмотреться, то часто в одной моей книге можно усмотреть сразу несколько таких отсылок к разным прототипам. Так, роман ТАРАНТЕЛЛА, моё главное и самое сложное сочинение, в одном ракурсе пародия на «Улисса» Джойса, а в другом – прочно связано с «Sein und Zeit» Хайдеггера. ТАРАНТЕЛЛА – в известной мере экспериментальная книга: это попытка ответить на вопрос – может ли образоваться Джойс русской литературы?

В большинстве случаев, как видно, это «высокие» пародии на «низменные» жанры, которые я заново наполняю серьёзным содержанием.
И тут я продолжаю русскую традицию, начатую Пушкиным (почти все его прозаические сочинения – пародии, впрочем, и «Евгений Онегин» начинался как пародия на Стерна) и продолженную Достоевским: наполнение этих жанров серьёзным содержанием и использование их для более тесного контакта с читателем.
Очень часто одна книга пародирует сразу несколько жанров, и, таким образом, такую книгу и читать можно по-разному: как, скажем, плутовской роман – или как эпопею, на выбор (Миротворцы). Это же синтетическое свойство позволяет особенно наивному читателю принять такую пародию всерьёз, то есть, за чистую монету.
По другой родственной линии мои книги тесно связаны с русским символизмом, в частности – с Андреем Белым, поскольку я во всех романах использую развитую технику символизма, системы лейтмотивов и их симфоническое развитие. Мой музыкальный опыт оказался тут особенно полезным.
Наконец, традиционное для русской литературы философствование в форме беллетристики обнаруживает связь с наследием Толстого и того же Достоевского.

Вся эта разнообразная игра с формами, однако, вовсе не самоцель. И по сути, по содержанию, она не так уж разнообразна. С её помощью я пытаюсь разрешить одну, всегда одну и ту же задачу: понять действительность, что она такое, для чего она нам, и главное – для чего мы ей. А разнообразие форм, которыми решается эта задача, расширяет возможности включения моих сочинений в различные издательские программы самых разных издательств.

Сейчас я приступаю к новой книге, роману, предположительно называемому КРАЙ (в обоих смыслах: как оконечность – и как область). Это псевдоисторическая хроника жизни русской женщины (1900-1943), участницы или свидетельницы большинства подлинных событий, происходящих последовательно в России, Турции, Чехословакии, Германии, Франции и Финляндии. Героиня, собственно, неотличима от этих событий и других их участников, если не замечать одной её странности: она уверена в том, что земля плоская. Эта странность определяет почти маниакальное стремление героини найти край земли, однако, в более широком смысле этот край – смысл самой жизни, край проживания. При всей странности такой идеи, она не так уж редко встречается: сам Лев Толстой не верил в шарообразность земли, да и сегодня существуют такие люди. Героиня же моего романа гибнет при необычных обстоятельствах на крайнем Севере во время войны. Это тоже подлинное событие.»